изъясняться изысканно.

– Но, господин кюре, – возразил ризничий, – ризница – в некотором смысле уборная в доме Господа. Здесь можно немножко расслабиться.

– Дьявольское отродье, – изрек кюре, бросая на него грозный взгляд. – И зачем я держу вас подле себя?

– Признайтесь, господин кюре, что я делаю вам хорошую рекламу, – ответил ризничий. – Да и для ваших спектаклей я просто незаменим.

– Кстати, – вмешался Жакмор, – что вы думаете устроить в следующий раз?

Кюре перестал прыгать, аккуратно сложил скакалку и небрежно сунул ее в шкаф. Вытер дряблую грудь слегка посеревшим полотенцем и объявил:

– Это будет грандиозно.

Он почесал под мышкой, поковырял в пупке и мотанул головой.

– Роскошь моего представления затмит все светские развлечения, а особенно те, на которых срамные твари обнажаются якобы ради соответствующего эстетического оформления. К тому же гвоздем программы будет демонстрация хитроумного средства приближения к Господу. Вот что я придумал: в гуще невообразимого развертывания украшений и костюмов детский церковный хор потащит к Бестиановому пустырю золотой монгольфьер, обтянутый тысячью серебряных нитей. Под звуки фанфар я займу место в гондоле и, очутившись на подходящей высоте, выкину за борт этого негодяя ризничего. И Бог улыбнется при виде незабываемого блеска праздника и триумфа Его роскошного Слова.

– Как же так?! – опешил ризничий. – Вы меня, любезный, об этом не предупреждали; я же сверну себе шею!

– Дьявольское отродье! – проворчал кюре. – А твои мышиные крылья?!

– Я уже столько времени не летал, – заныл ризничий. – А каждый раз, когда я пытаюсь взлететь, столяр дразнит меня курицей и стреляет мне в задницу солью.

– Пусть тебе будет хуже, – сказал кюре, – и ты свернешь себе шею.

– Хуже всего будет вам, – пробормотал ризничий.

– Без тебя? Да для меня это будет настоящим избавлением!

– Гм, – подал голос Жакмор, – одно замечание, если позволите. Мне кажется, что вы представляете собой два взаимосвязанных элемента, вы друг друга уравновешиваете. Без дьявола ваша религия выглядела бы безосновательной.

– Вот это верно подмечено, – сказал ризничий. – Признайтесь-ка лучше, господин кюре, что я, беснуясь, вас обосновываю.

– Изыди, гнида! – рассердился кюре. – Ты грязен и зловонен.

Ризничий слышал и не такое.

– А особенно непорядочно с вашей стороны, – заметил он, – то, что я всегда играю негодяев и, кстати, никогда не протестую, а вы меня постоянно поносите. Не меняться ли нам время от времени ролями?

– А когда я получаю булыжником в рожу? – возразил кюре. – Разве не ты науськиваешь зрителей?

– Если бы это зависело от меня, вы бы получали в сто раз больше, – огрызнулся ризничий.

– Ступай, я не держу на тебя зла! – оборвал дискуссию кюре. – Но не вздумай уклоняться от своих обязанностей. Богу нужны цветы, Богу нужен фимиам, Ему нужны пышные почести и подношения, золото и мирра, и волшебные видения, и отроки, красивые, как кентавры, и сверкающие бриллианты, солнца, авроры, а ты сидишь здесь, уродливый и жалкий, как шелудивый осел, который пердит в гостиной… хватит об этом, ты меня выводишь из себя. Я решил тебя низвергнуть, и это обсуждению не подлежит.

– А я не упаду, – отчеканил ризничий.

И выплюнул огненную струю, которая опалила волосы на ноге кюре. Тот кощунственно выругался.

– Господа, – призвал их Жакмор, – прошу вас.

– Кстати, – манерно произнес кюре, – чем обязан удовольствию вас лицезреть?

– Я проходил мимо, – объяснил Жакмор, – решил заскочить, чтобы вас поприветствовать.

Ризничий встал.

– Я вас оставлю, господин кюре, – сказал он. – Я вас оставлю для беседы с господином по имени бес его знает.

– До свидания, – сказал Жакмор.

Кюре соскабливал с ноги опаленные волосы.

– Как вы? – спросил он.

– Хорошо, – ответил Жакмор. – Я пришел в деревню за рабочими. В доме нужно еще кое-что сделать.

– Опять хозяйка? – спросил кюре.

– Опять, – ответил Жакмор. – Одна мысль о том, что с ними может что-то случиться, сводит ее с ума.

– Точно так же ее сводила бы с ума мысль о том, что с ними ничего не может случиться, – заметил кюре.

– Справедливое замечание, – признал Жакмор. – Вот почему вначале я считал, что она преувеличивает опасность. Но сейчас, должен вам признаться, это неистовое стремление защитить внушает мне определенное уважение.

– Какая восхитительная любовь! – воскликнул кюре. – Какая роскошь в мерах предосторожности! А дети хотя бы отдают себе отчет в том, что она для них делает?

Жакмор не знал, что и ответить. Эта сторона вопроса от него как-то ускользнула.

– Даже не знаю… – признался он.

– Эта женщина – святая, – заявил кюре. – Хотя и никогда не бывает в церкви. Как вы можете это объяснить?

– Это необъяснимо, – сказал Жакмор. – Да и согласитесь, здесь никакой связи нет.

– Соглашаюсь, – ответил кюре, – соглашаюсь.

Они замолчали.

– Ну, – сказал Жакмор, – так я, пожалуй, пойду.

– Ну, – сказал кюре, – так вы, пожалуй, идите.

– Ну, так я пошел, – сказал Жакмор.

Он попрощался и пошел.

XXVI

12 мартюля

Небо выкладывалось плитками желтых, сомнительного вида облаков. Было холодно. Вдали море запевало в неприятной тональности. Оглохший сад купался в предгрозовом сиянии. В результате последних работ земли больше не было; из пустоты сиротливо торчали редкие клумбы и несколько кустов, чудом избежавших выкорчевывания. Целая и невредимая аллея из утрамбованного гравия делила на две части невидимость сада.

Тучи сходились пугливо; при каждом соитии раздавалось гудение, и одновременно с ним вспыхивали рыжие всполохи. Небо словно сгущалось над скалой. Когда оно превратилось в один тяжелый и грязный ковер, все стихло. А вслед за этой тишиной поднялся ветер – сначала слабый, легкий, прыгающий по карнизам и трубам, затем более сильный, тяжелый, срывающий резкие дзинь-дзинь с каменных выступов, склоняющий беспокойные головки цветов, толкающий впереди себя первые водяные струи. И сразу же небо треснуло, как фаянсовая купель, и начался град; злые градины посыпались на черепичную крышу, разбрызгивая мелкие хрустальные осколки; дом постепенно укутался в клубину густого пара – градины яростно обрушились на аллею, высекая при каждом ударе о гравий быстро угасающие искры. Взволнованное море забурлило, закипело и убежало – как почерневшее молоко.

Преодолев первый испуг, Клементина пошла искать детей. К счастью, они были в своей комнате; она привела и посадила их рядом с собой в большой гостиной на первом этаже. За окном все почернело, и темный туман, наплывающий на стекла, неровно отражал фосфорический свет лампы.

«А окажись они в саду, – думала она, – град бы их тут же исполосовал, побил своими черными алмазными горошинами, удушил, коварно заполнив их легкие сухой и жесткой пылью. Что могло бы их эффективно защитить? Навес? Пристроить навес над садом? К чему, когда есть крыша дома, прочнее любого навеса? Но сам дом, не может ли и он разрушиться – а если град будет идти часами, днями и неделями – под